Anthrax (Сибирская язва)

«новогоднее солнце осветило мертвое тельце девочки со спичками;

она сожгла почти целую пачку»

«СИБИРСКАЯ ЗИМА НАСТ...»

Газета покрывается огненными чириями, плывя в облачке её мартовского дыхания – облачко тоскливо тает в талой снежной дымке, оставаясь каплями воды на чёрных, утонувших в тяжёлом снегу сапогах. Скрипит птица, грузно кивая красной головой на кривой короткой шее. Над полем стоит густой весенний снег – тёмный лёд плачется под ногами, когда она идёт, освещённая спичечным огоньком в тёмной, ощерившейся, мохнатой и поросшей зелёной хвоей пустыне, вспахивая грудью кедровый запах земли, еловой каши, клестовую прелую песню, бросаясь прямо в плечи, в сибирские ключицы, в её материнское сердце в вспухшем снежными холмами животе, не думая. Не думая, как остро жжёт занемелые пальцы её жестокая, красноносая, с совиными глупыми глазами весна. Когда любишь – не думаешь, что любимая режет тебе пуповину – возвращаешься домой с засинелыми, синячелыми ногами, с красными марками под коленями, с терпким запахом смоленого пота и горящими русской тоской глаза. Цвет русской тоски – Сибирь.

Шаганэ идёт долго, овраги считая своими скрипящими, трещащими от усталости ногами, плывущими в сыром розовом мареве, хлюпающем в немного не по ноге сапогах. Сонное курлыканье – из-под ног, с усилием взламывая снежный наст, вспархивают куропатки, белыми животами мельтеша в стальном, в фиолетовых кровоподтеках, небе – она вскидывает голову... Сосны, сосны, сосны. Тук. Тук. Тук. Падают с переломанными шеями отлетавшие своё, греют озябшую шею Шаганэ, когда она захлапывает тёплые, кровавые трупики за шиворот, надёжно подвязав охотничью сумку крест-накрест, чтобы не терла плечо. Шумит-гудит живая, в мерзлой бруснике земля, ворочает тяжело одичалые свои веки в жилках редких ключей и густо, щедро бьёт птицей из снега, пестрыми варежками выбрасывая их высоко вверх неведомой силой, словно бы кровяные плевки из надрезанной ножом раны. Она идёт дальше, раня Сибирь все крепче.

Когда твоя земля болеет чахоточной, хриплой, дерущей до самого нутра зимой – начинаешь радоваться мартовскому застою. Однажды придёт белозубый май, сорвет с дурной головы спальный колпак, всколохнется весь, желтощекий, припадочный, вымажет пчелиным клеем и клекотом бобровых зубов, обмакнет в клины овечьих шкур на далёких прыщах гор, покажет свой дырявый, зеленониточный свитер в солнечных пятнах. Радуется, хохочет, горланит, целует в бледную шею Сибирь, окоянный, стучится ей в окна, краснеет, бледнеет, дареному коню в зубы глядит – пахнет он земляничным сахаром, блинами, корнями диких яблонь и кислого лука в болотинах, отогретыми змеиными впадинами, заиндевевшими ветлами, старым сарайным сеном, восковыми цветами, которые Шаганэ строгала зимними бессоницами, вскипающей от тепла землёй, колодезными лягушками, затертыми жиром сапогами, конским здоровым потом, смородиновыми, по-водочному пьяными настойками в бокалах, сундучной весенней молью, красногубым лишаем на домовых бревнах, лодками на моховых камнях, заросшими белесым дурманом, костровыми байками с плясками и суматошным шумом, клецками и дымными банями... А пока ведёт её за руку по снегу тщедушный красавец-март, надвигает поглубже на голову ушанку, обнимает за плечи, толкая в грязнеющий снег... Тяжко ему. По всей дороге Шаганэ, в водяных следах, плавают обгорелые спички.

В больших снежных ваннах купаются воробьи, раскидывая ледяные капли в стороны своими лёгкими, быстро ворочающимися телами, истошно чирикая свои простые, вековые песни. Воробьи Шаганэ не нравятся, и иногда она специально бросает зерно и начинает тренироваться на них в меткости стрельбы по орущим мишеням. Когда-нибудь пригодится. Она опускается прямо в снег, уже давно не боясь простыть, грея одичалое лицо шипящей, словна целая, толстобокая, русская печь, спичкой. Обгорелое тело кидается в воду и долго дымит серной гарью. Сиренево-голубые, как утопленники, тени скворчат зубами, тянутся километрами дальше, а когда доходишь до их конца – появляются вновь, обманщицы, зубоскалят, корчатся в снегу, длинные и хрупкие. Она задумчиво плавит рыжее вострозубое

перо в дыхании огня, глядя на посиневшие ноги куропатки, и какое-то радостное, горячее, жадное волнение поднимается в ней, нестерпимая любовь к этому влажному снегу, липнущему к ресницам, к этому теплу из зияющей земли, всей этой грязи и вешней мути, и все это – синие, голые, суставчатые ноги скукоженной птицы.

Через час она ложится, выкапывая в жире снега яму с сухой, мёртвой травой и камнями, покрытыми оранжевой пылью. Доверчиво пищит ружьё в руках, перебирают обветренные пальцы свинцовую смерть в кармане. Хорошо. Небо мягко гудит, когда обращаешь зажмуренное лицо прямо к его холодному языку, и ветер проходит сверху, бьёт по ледяной корке снег, не задевая её и осенние красные камни.

Тук. Тук. Идёт олень. Сначала тянется тонкогубой мордой, дрожа всем телом, потягивая теплокожими ноздрями северный воздух, принесшийся с цепи далёкого Урала. Сибирская степь молчалива. С трекотом выпускает он южные тучи обратно, и воздух словно становится чуть горячее. Тук. Тук. Ставит олень тощие зимние ноги, свалявшейся шерстью тянется за ним его незаметный, пахнущий живым телом след. Самое живое место на олене – его грустные, влажные, смертные глаза. Тук. Тук. Так стучит его сердце, когда он щупает мир – с большей любовью, чем мы.

Шаганэ лежит, не дыша, в этой травяной могиле и молчит. Могила не для неё – для оленя. Прежде, чем убиваешь оленя, лучше на удачу закрыть глаза, помолчать, затаить дыхание – смерть оленя осквернять нельзя. Олень знает уже, что она здесь, ждёт его, щупает неторопливо металлические, согретые ею пули в дырявом кармане, что у неё затекло правое плечо и что она терпелива. Зверь бежит на охотника. Если ты увидишь – хоть раз – своего, того самого, грустного, веселого, высокого, низкого, с карманами, полными ржавым хлебом и белой крупной солью, пустотелого, худенького, дрожащего на ветру, огромного, красноносого, сурово ломающего ссохшийся валежник – все равно судьба стукнет под сердце, вдарит по мышцам. И побежит зверь, не видя весёлой пули. И олень, красивый, белохвостый, стянутый из спокойных, железных жил олень, чуть клоня ветвистую голову, бежит. Грустные, грустные глаза. Тук. Тук. Тук.

Шаганэ возвращается домой с добычей, лёгким сердцем и мокрыми штанами.